Перейти к содержимому

Фридрих Хайек. Дорога к рабству

Знаменитая книга крупнейшего экономиста и политического мыслителя XX века «Дорога к рабству» Фридриха Августа фон Хайека, по праву считается одним из самых убедительных опытов критики социалистической идеологии. Сегодня многие тезисы Хайека кажутся очевидными — они подтверждены историей, показавшей и легкость превращения социалистических правительств в тоталитарные диктатуры, и их недолговечность, однако избыточное вмешательство государства в экономику по-прежнему составляет основное препятствие на пути развития России и многих стран мира, а значит, «Дорога к рабству» все еще актуальна.

Фридрих Хайек. Дорога к рабству. – М.: АСТ, Астрель, 2010. – 320 с. Впервые издана на английском языке в 1944 г.

Хайек. Дорога к рабству. Обложка

Скачать краткий конспект в формате Word или pdf

Предисловие

Эта книга была написана в Англии в годы войны и была рассчитана почти исключительно на английских читателей. В том, что я посвятил ее «социалистам всех партий», не было никакой насмешки. Моя книга появилась в результате многочисленных дискуссий предшествующего десятилетия, которые я вел с друзьями и коллегами, чьи политические взгляды клонились влево. Мне было достаточно очевидно, что сама Англия была готова начать после войны эксперименты с социалистической политикой, которая, по моему убеждению, привела к уничтожению свободы в других странах. Вот почему эта книга постепенно стала принимать форму предостережения, обращенного к британской социалистической интеллигенции. Книга вышла из печати весной 1944 года. Кстати сказать, эта дата также объясняет, почему я, для того чтобы быть услышанным, предпочел воздержаться от комментариев по поводу нашего военного союзника (России) и использовал в качестве примеров события, происходившие в Германии.

Я никогда не обвинял социалистические партии в преднамеренном стремлении построить тоталитарный режим и даже не подозревал лидеров старых социалистических движений в таких наклонностях. Непредвиденные, но неизбежные последствия социалистического планирования создают состояние дел, при котором, если мы будем продолжать эту политику, тоталитарные силы непременно возьмут верх.

Введение

Свобода, в чем бы она ни заключалась, теряется, как правило, постепенно.
Давид Юм

Более половины своей сознательной жизни я провел у себя на родине, в Австрии, в тесном соприкосновении с немецкой интеллектуальной средой, а вторую половину — в США и Англии. В этот второй период во мне постоянно росло убеждение, что силы, уничтожившие свободу в Германии, действуют и здесь. Мы до сих пор не хотим видеть, что расцвет фашизма и нацизма был не реакцией на социалистические тенденции предшествовавшего периода, а неизбежным продолжением и развитием этих тенденций. Многие не желают признавать этого факта даже после того, как сходство худших проявлений режимов в коммунистической России и фашистской Германии выявилось со всей отчетливостью. В результате многие, отвергая нацизм как идеологию и искренне не приемля любые его проявления, руководствуются при этом в своей деятельности идеалами, воплощение которых открывает прямую дорогу к ненавистной им тирании.

Мы движемся в направлении социализма, потому что такова воля большинства, таковы преобладающие настроения. Но объективных факторов, делающих движение к социализму неизбежным, не было и нет. Главный вопрос — куда приведет нас это движение. И если люди, чья убежденность является опорой этого движения, начнут разделять сомнения, которые сегодня высказывает меньшинство, разве не отшатнутся они в ужасе от мечты, волновавшей умы в течение полувека, не откажутся от нее? Куда заведут нас мечты всего нашего поколения — вот вопрос, который должна решать не одна какая бы то ни была партия, а каждый из нас. Можно ли представить себе большую трагедию, если мы, пытаясь сознательно решить вопрос о будущем и ориентируясь на высокие идеалы, невольно создадим в реальности полную противоположность того, к чему стремимся? Складывается впечатление, что мы попросту не хотим понимать, каким путем возник тоталитаризм, потому что это понимание грозит разрушить некоторые дорогие нашему сердцу иллюзии.

Проблема в том, каковы условия, благодаря которым в течение последних семидесяти лет в немецком обществе набрали силу и стали доминирующими определенные идеи, и почему в результате этого к власти в Германии пришли определенные люди. Сводить нацизм к испорченности немецкой нации опасно вдвойне, ибо под этим предлогом легко навязывать нам те самые институты, которые и являются реальной причиной этой испорченности.

Глава 1. Отвергнутый путь

Когда цивилизация делает в своем развитии неожиданный поворот, когда вместо ожидаемого прогресса мы вдруг обнаруживаем, что нам со всех сторон грозят опасности, мы готовы принять любое объяснение кризиса, переживаемого нашей цивилизацией, но не можем допустить мысли, что этот кризис является следствием принципиальной ошибки, допущенной нами самими, что стремление к некоторым дорогим для нас идеалам приводит совсем не к тем результатам, на которые мы рассчитывали. Будучи участниками и свидетелями смертельного противоборства различных наций, отстаивающих в этой борьбе разные идеалы, мы должны помнить, что данный конфликт был первоначально борьбой идей, происходившей в рамках единой европейской цивилизации, и те тенденции, кульминацией которых стали нынешние тоталитарные режимы, не были напрямую связаны со странами, ставшими затем жертвами идеологии тоталитаризма.

В наши дни довольно трудно думать о Германии и Италии или же о России не как о других мирах, а как о ветвях общего древа идей, в развитие которого мы тоже внесли свою лепту. Англичанам особенно трудно понять, что идеи и человеческая воля сделали этот мир таким, каков он есть (хотя люди и не рассчитывали на такие результаты), именно потому, что в этом процессе трансформации английская мысль, по счастью, отстала от мысли других народов Европы. Мы до сих пор думаем об идеалах, как только об идеалах, которые нам еще предстоит реализовать, и не отдаем себе отчета в том, насколько существенно за последние двадцать пять лет они уже изменили и весь мир, и нашу собственную страну. Мы уверены, что до последнего времени жили по принципам, туманно называемым идеологией XIX столетия, или laissez-faire. [1] Но хотя вплоть до 1931 года Англия, как и США, очень медленно продвигалась по пути, уже пройденному другими странами, даже в то время мы зашли уже так далеко, что только те, кто помнит времена до Первой мировой войны, знают, как выглядел мир в эпоху либерализма.

На протяжении двадцати пяти лет, пока призрак тоталитаризма не превратился в реальную угрозу, мы неуклонно удалялись от фундаментальных идей, на которых было построено здание европейской цивилизации. Путь развития, на который мы ступили с самыми радужными надеждами, привел нас прямо к ужасам тоталитаризма. И это было жестоким ударом для целого поколения, представители которого до сих пор отказываются усматривать связь между двумя этими фактами. Но такой результат только подтверждает правоту основоположников философии либерализма, последователями которых мы все еще склонны себя считать. Мы последовательно отказались от экономической свободы, без которой свобода личная и политическая в прошлом никогда не существовала. И хотя величайшие политические мыслители XIX века — де Токвиль и лорд Актон — совершенно недвусмысленно утверждали, что социализм означает рабство, мы медленно, но верно продвигались в направлении к социализму (см. Алексис де Токвиль. Демократия в Америке). Теперь же, когда буквально у нас на глазах появились новые формы рабства, оказалось, что мы так прочно забыли эти предостережения, что не можем увидеть связи между этими двумя вещами.

Современные социалистические тенденции означают решительный разрыв не только с идеями, родившимися в недавнем прошлом, но и со всем процессом развития западной цивилизации. Это становится совершенно ясно, если рассматривать нынешнюю ситуацию в более масштабной исторической перспективе (подробнее см. Фридрих Хайек. Пагубная самонадеянность).

Слово «индивидуализм» приобрело сегодня негативный оттенок и ассоциируется с эгоизмом и самовлюбленностью. Но противопоставляя индивидуализм социализму и иным формам коллективизма, мы говорим совсем о другом качестве. Его основной чертой является уважение к личности как таковой, т.е. признание абсолютного суверенитета взглядов и наклонностей человека в сфере его жизнедеятельности, какой бы специфической она ни была, и убеждение в том, что каждый человек должен развивать присущие ему дарования (философию индивидуализма активно пропагандирует Айн Рэнд, см. Атлант расправил плечи, Источник, Мы живые). Я не хочу употреблять слово «свобода» для обозначения ценностей, господствующих в эту эпоху: значение его сегодня слишком размыто от частого и не всегда уместного употребления. «Терпимость» — вот, может быть, самое точное слово. Оно вполне передает смысл идеалов и ценностей, находившихся в течение этих столетий в зените и лишь недавно начавших клониться к закату, чтобы совсем исчезнуть с появлением тоталитарного государства.

На протяжении всего периода новой истории Европы генеральным направлением развития было освобождение индивида от разного рода норм и установлений, сковывающих его повседневную жизнедеятельность. И только когда этот процесс набрал достаточную силу, стало расти понимание, что спонтанные и неконтролируемые усилия индивидов могут составить фундамент сложной системы экономической деятельности. Обоснование принципов экономической свободы следовало, таким образом, за развитием экономической деятельности, ставшей незапланированным и неожиданным побочным продуктом свободы политической.

Может быть, наиболее значительным последствием всех этих достижений следует считать совершенно новое ощущение власти человека над своей судьбой и убеждение в неограниченности возможностей совершенствования условий жизни. Успехи рождали новые устремления, а по мере того, как многообещающие перспективы становились повседневной реальностью, человек хотел двигаться вперед все быстрее. И тогда принципы, составлявшие фундамент этого прогресса, вдруг стали казаться скорее тормозом, препятствием, требующим немедленного устранения, чем залогом сохранения и развития того, что уже было достигнуто.

Сама природа принципов либерализма не позволяет превратить его в догматическую систему. Здесь нет однозначных, раз и навсегда установленных норм и правил. Основополагающий принцип заключается в том, что, организуя ту или иную область жизнедеятельности, мы должны максимально опираться на спонтанные силы общества и как можно меньше прибегать к принуждению.

Позиции либерализма оказались ослаблены из-за того, что процесс совершенствования институциональной структуры свободного общества шел очень медленно. Мало-помалу либерализм приобрел славу «негативного» учения, ибо все, что он мог предложить конкретным людям, — это доля в общем прогрессе. При этом сам прогресс воспринимался уже не как результат политики свободы, а как нечто само собой разумеющееся. Можно сказать поэтому, что именно успех либерализма стал причиной его заката. Человек, живущий в атмосфере прогресса и достижений, уже не мог мириться с несовершенством, которое стало казаться невыносимым.

Все это привело к тому, что к концу XIX века доверие к основным принципам либерализма стало стремительно падать. Все более широкое распространение получала точка зрения, что дальнейшее развитие невозможно на том же фундаменте, что общество требует коренной реконструкции. Вопрос о том, как лучше использовать потенциал спонтанных сил, заключенных в свободном обществе, вообще снимается с повестки дня. Мы фактически отказываемся опираться на эти силы, результаты деятельности которых непредсказуемы, и стремимся заменить анонимный, безличный механизм рынка коллективным и «сознательным» руководством, направляющим движение всех социальных сил к заранее заданным целям.

Глава 2. Великая утопия

Социализм вытеснил либерализм и стал доктриной, которой придерживаются сегодня большинство прогрессивных деятелей. Теперь редко вспоминают, что вначале социализм был откровенно авторитарным. Французские мыслители, заложившие основы современного социализма, ни минуты не сомневались, что их идеи можно воплотить только с помощью диктатуры. Социализм был для них попыткой «довести революцию до конца» путем сознательной реорганизации общества на иерархической основе и насильственного установления «духовной власти». Предтеча нынешних адептов планирования Сен-Симон предсказывал, что с теми, кто не будет повиноваться указаниям предусмотренных его теорией плановых советов, станут обходиться «как со скотом».

Демократия, будучи по своей сути индивидуалистическим институтом, находилась с социализмом в непримиримом противоречии. Лучше всех сумел разглядеть это де Токвиль. «Демократия расширяет сферу индивидуальной свободы, — говорил он в 1848 году, — социализм ее ограничивает. Демократия утверждает высочайшую ценность каждого человека, социализм превращает человека в простое средство, в цифру. Демократия и социализм не имеют между собой ничего общего, кроме одного слова: равенство. Но посмотрите, какая разница: если демократия стремится к равенству в свободе, то социализм — к равенству в рабстве и принуждении».

Чтобы усыпить эти подозрения и продемонстрировать причастность к сильнейшему из политических мотивов — жажде свободы, социалисты начали все чаще использовать лозунг «новой свободы». Наступление социализма стали толковать как скачок из царства необходимости в царство свободы. Оно должно принести «экономическую свободу», без которой уже завоеванная политическая свобода «ничего не стоит».

Следует обратить особое внимание на едва заметный сдвиг в значении слова «свобода», который понадобился, чтобы рассуждения звучали убедительно. Для великих апостолов политической свободы слово это означало свободу человека от насилия и произвола других людей, избавление от пут, не оставляющих индивиду никакого выбора, принуждающих его повиноваться власть имущим. Новая же обещанная свобода — это свобода от необходимости, избавление от пут обстоятельств, которые, безусловно, ограничивают возможность выбора для каждого из нас. Чтобы человек стал по-настоящему свободным, надо победить «деспотизм физической необходимости», ослабить «оковы экономической системы». Свобода в этом смысле — это, конечно, просто другое название для власти или богатства.

Обещание свободы заключалось в том, что исчезнут резкие различия в возможностях выбора, существующие ныне между людьми. Требование новой свободы сводилось, таким образом, к старому требованию равного распределения богатства.

Однако в последние годы доводы о непредвиденных последствиях социализма, казалось бы давно забытые, зазвучали вдруг с новой силой, причем с самых неожиданных сторон. Пока английские и иные «прогрессисты» продолжали убеждать себя в том, что коммунизм и фашизм — полярно противоположные явления, все больше людей стали задумываться, не растут ли эти новоявленные тирании из одного корня. Выводы, к которым пришел Макс Истмен, старый друг Ленина, ошеломили даже самих коммунистов. «Сталинизм, — пишет он, — не только не лучше, но хуже фашизма, ибо он гораздо более беспощаден, жесток, несправедлив, аморален, антидемократичен и не может быть оправдан ни надеждами, ни раскаянием». И далее: «сталинизм — это и есть социализм в том смысле, что он представляет собой неизбежный, хотя и непредвиденный, результат национализации и коллективизации, являющихся составными частями плана перехода к социалистическому обществу».

Уолтер Липпман приходит к выводу, что «наше поколение узнает теперь на собственном опыте, к чему приводит отступление от свободы во имя принудительной организации. Рассчитывая на изобилие, люди в действительности его лишаются. По мере усиления организованного руководства разнообразие уступает место единообразию. Такова цена планируемого общества и авторитарной организации человеческих дел» (подробнее см. Уолтер Липпман. Общественное мнение).

Для тех, кто наблюдал за эволюцией от социализма к фашизму с близкого расстояния, связь этих двух доктрин проявлялась со все большей отчетливостью. И только в демократических странах большинство людей по-прежнему считают, что можно соединить социализм и свободу. Если в таком состоянии ума мы рассчитываем заняться строительством нового мира, то нет задачи более насущной, чем серьезное изучение того, как развивались события в других странах. Пока все связи между фактами не будут выявлены с предельной ясностью, никто не поверит, что демократический социализм — эта великая утопия последних поколений — не только недостижим, но и что действия, направленные на его осуществление, приведут к результатам неожиданным и совершенно неприемлемым для его сегодняшних сторонников.

Глава 3. Индивидуализм и коллективизм

Социалисты верят в две вещи, совершенно различные и, наверное, даже несовместимые, — в свободу и в организацию.
Эли Халеви

Слово социализм нередко используют для обозначения идеалов социальной справедливости, большего равенства, социальной защищенности, т.е. конечных целей социализма. Но социализм — это ведь еще и особые методы, с помощью которых большинство сторонников этой доктрины надеются этих целей достичь. Наверное, лучше обозначить методы, которые можно использовать для достижения различных целей, термином «коллективизм» и рассматривать социализм как одну из его многочисленных разновидностей. Практически все пункты, по которым расходятся социалисты и либералы, касаются коллективизма вообще, а не конкретных целей, во имя которых социалисты предполагают этот коллективизм использовать. И все вопросы, которые мы будем поднимать в этой книге, связаны с последствиями применения коллективистских методов безотносительно к целям.

Либералы решительно возражают против замены конкуренции координацией сверху. Они предпочитают конкуренцию не только потому, что она обычно оказывается более эффективной, но прежде всего по той причине, что она позволяет координировать деятельность внутренним образом, избегая насильственного вмешательства. Конкуренция позволяет обойтись без «сознательного общественного контроля» и дает индивиду шанс самому принимать решения, взвешивая успех и неудачу того или иного предприятия.

Глава 4. Является ли планирование неизбежным?

Действительно ли современный технический прогресс делает рост монополий неизбежным? Главной причиной роста монополий считается техническое превосходство крупных предприятий, где современное массовое производство оказывается более эффективным. Однако исследования показываю, что оптимальные показатели эффективности могут быть достигнуты задолго до того, как основная часть выпускаемой продукции будет находиться под контролем монополии. Нельзя согласиться с тем, что преимущества крупномасштабного производства обусловливают исчезновение конкуренции. Более того, монополии чаще всего возникают под действием совершенно иных факторов, чем низкие цены и крупные размеры производства. Они образуются в результате тайных соглашений и поощряются политикой государства. Объявив такие соглашения вне закона и кардинально пересмотрев государственную политику, можно восстановить условия, необходимые для развития конкуренции.

Те, кто говорят сегодня о сложности современной цивилизации, ведут речь о том, что становится все труднее наблюдать общую картину функционирования экономики и, если мы не введем центральный координирующий орган, общественная жизнь превратится в хаос. Это свидетельствует о полном непонимании действия принципа конкуренции. Принцип этот применим не только и не столько к простым ситуациям, но прежде всего, как раз к ситуациям сложным, порождаемым современным разделением труда, когда только с помощью конкуренции и можно достигать подлинной координации.

Легко контролировать или планировать несложную ситуацию, когда один человек или небольшой орган в состоянии учесть все существующие факторы. Но если таких факторов становится настолько много, что их невозможно ни учесть, ни интегрировать в единой картине, тогда единственным выходом является децентрализация. А децентрализация сразу же влечет за собой проблему координации, причем такой, которая оставляет за автономными предприятиями право строить свою деятельность в соответствии с только им известными обстоятельствами и одновременно согласовывать свои планы с планами других.

А поскольку никакой мыслимый центр не в состоянии всегда быть в курсе всех обстоятельств постоянно меняющихся спроса и предложения на различные товары и оперативно доводить эту информацию до сведения заинтересованных сторон, нужен какой-то механизм, автоматически регистрирующий все существенные последствия индивидуальных действий и выражающий их в универсальной форме. Таким механизмом является в условиях конкуренции система цен, и никакой другой механизм не может его заменить.

Если бы в ходе развития нашей промышленности мы полагались на сознательное централизованное планирование, она бы никогда не стала столь дифференцированной, сложной и гибкой, какой мы видим ее сейчас. В сравнении с методом решения экономических проблем путем децентрализации и автоматической координации метод централизованного руководства, лежащий на поверхности, является топорным, примитивным и весьма ограниченным по своим результатам. И если разделение общественного труда достигло уровня, делающего возможным существование современной цивилизации, этим мы обязаны только тому, что оно было не сознательно спланировано, а создано конкуренцией.

Часто приходится выбирать — получать ли преимущества путем принуждения или отказываться от них (с тем чтобы, возможно, получить их позже, когда будут преодолены технические затруднения). Да, бывает, что мы приносим в жертву непосредственную выгоду во имя свободы, однако избегаем при этом зависимости дальнейшего пути развития от частного знания или изобретения. Проигрывая, быть может, в настоящем, мы сохраняем потенциал для развития в будущем. Ведь даже заплатив сегодня высокую цену за свободу выбора, мы создаем гарантии завтрашнего прогресса, в том числе материального, который находится в прямой зависимости от разнообразия, ибо никто не знает, какая линия развития может оказаться перспективной. Разумеется, нельзя быть уверенным, что сохранение свободы ценой отказа от каких-то сегодняшних преимуществ обязательно когда-нибудь окупится. Но главный довод в пользу свободы заключается в том, что мы должны всегда оставлять шанс для таких направлений развития, которые просто невозможно заранее предугадать.

Современное движение в защиту планирования обязано своей силой тому, что, пока планирование остается мечтой, оно привлекает толпы идеалистов — всех, кто готов положить свою жизнь на осуществление какой-то заветной цели. Однако нет никаких сомнений, что планирование лишь обнаружит противоречия, существующие между целями этих идеалистов. И что бы ни говорили некоторые сторонники планирования, никакая «координация» не позволит примирить эти разнонаправленные целеустремления.

Глава 5. Планирование и демократия

Общая черта коллективистских систем может быть описана, как сознательная организация производительных сил общества для выполнения определенной общественной задачи. Одной из основных претензий социалистических критиков нашей общественной системы было и остается то, что общественное производство не направляется «сознательно» избранной единой целью, а ставится в зависимость от капризов и настроений безответственных индивидов.

Сказав так, мы ясно и недвусмысленно определяем основную проблему. Одновременно мы выявляем ту точку, в которой возникает конфликтная ситуация между индивидуальной свободой и коллективизмом. Различные виды коллективизма, коммунизма, фашизма и пр. расходятся в определении природы той единой цели, к которой должны направляться все усилия общества. Но все они расходятся с либерализмом и индивидуализмом в том, что стремятся организовать общество в целом и все его ресурсы в подчинении одной конечной цели и отказываются признавать какие бы то ни было сферы автономии, в которых индивид и его воля являются конечной ценностью.

Способности человеческого воображения, бесспорно, ограничены, поэтому любая частная шкала ценностей является малой частицей во множестве всех потребностей общества и, поскольку, грубо говоря, сама по себе шкала ценностей может существовать только в индивидуальном сознании, постольку она является ограниченной и неполной. В силу этого индивидуальные ценностные шкалы различны и находятся в противоречии друг с другом. Отсюда индивидуалист делает вывод, что индивидам следует позволить в определенных пределах следовать скорее своим собственным склонностям и предпочтениям, нежели чьим-то еще, и что в этих пределах склонности индивида должны иметь определяющий вес и не подлежать чьему- либо суду. Именно это признание индивида верховным судьей его собственных намерений и убеждений, признание, что постольку, поскольку это возможно, деятельность индивида должна определяться его склонностями, и составляет существо индивидуалистической позиции.

Когда индивиды начинают трудиться сообща для достижения объединившей их цели, институты и организации, которые создаются ими по ходу дела, например, государство, получают свою собственную систему целей и средств. Но когда государство начинает осуществлять прямой контроль в той области, в которой не было достигнуто общественного соглашения, это приводит к подавлению индивидуальных свобод.

Признание необходимости планирования, с одной стороны, и неспособность демократического института (парламента) выработать план — с другой, будут вызывать все более настоятельные требования дать правительству или отдельному лицу власть и право действовать на свою ответственность. Все шире распространяется мнение, согласно которому, чтобы чего-то добиться, нужно развязать руки исполнительной власти, устранив бремя демократической процедуры. Настоятельная потребность в экономической диктатуре — характерная черта развития общества в сторону планирования. Сторонники планирования стараются примирить нас с таким положением вещей, пытаясь доказать, что, пока демократия является политической силой в стране, ее ничто не одолеет.

Только внутри системы свободной конкуренции, основанной на свободном владении частной собственностью, и возможна демократия. Если в обществе возобладают коллективистские настроения, демократии с неизбежностью приходит конец. Итак, планирование приводит к диктатуре, поскольку диктатура — идеальный инструмент насилия.

Глава 6. План и закон

Ничто не свидетельствует так ярко об особенностях жизни в свободных странах, отличающих их от стран с авторитарным режимом, как соблюдение великих принципов правозаконности. Это означает, что правительство ограничено в своих действиях заранее установленными гласными правилами, дающими возможность предвидеть с большой точностью, какие меры принуждения будут применять представители власти в той или иной ситуации. Либо правительство ограничивается установлением правил использования имеющихся ресурсов, предоставляя индивидам решать вопрос о целях, либо оно руководит всеми экономическими процессами и берет на себя решение вопросов и о средствах производства, и о его конечных целях. В первом случае правила могут быть установлены заранее в виде формальных предписаний, никак не соотнесенных с интересами и целями конкретных людей. Во втором случае планирующие органы не могут ограничиться созданием возможностей, которыми будут пользоваться по своему усмотрению какие-то неизвестные люди. Они не могут действовать в стабильной системе координат, задаваемой общими долговременными формальными правилами, не допускающими произвола. Когда правительство должно определить, сколько выращивать свиней или сколько автобусов должно ездить по дорогам страны, какие угольные шахты целесообразно оставить действующими или почем продавать в магазинах ботинки, — все такие решения нельзя вывести из формальных правил или принять раз и навсегда или на длительный период. Они неизбежно зависят от обстоятельств, меняющихся очень быстро. И, принимая такого рода решения, приходится все время иметь в виду сложный баланс интересов различных индивидов и групп. В конце концов кто-то находит основания, чтобы предпочесть одни интересы другим. Эти основания становятся частью законодательства. Так рождаются привилегии, возникает неравенство, навязанное правительственным аппаратом.

Разница здесь такая же, как между правилами дорожного движения и распоряжениями, куда и по какой дороге людям ехать. Формальные правила сообщают людям заранее, какие действия предпримут власти в ситуации определенного типа. Они сформулированы в общем виде и не содержат указаний на конкретное время, место или на конкретных людей, а лишь описывают обстоятельства, в которых может оказаться в принципе каждый.

Создавая новые возможности, равные для всех, мы не можем знать, как они будут реализованы: ситуация является принципиально открытой. Общие правила, т.е. подлинные законы, кардинально отличные от постановлений и распоряжений, должны, следовательно, создаваться так, чтобы они могли работать в неизвестных заранее обстоятельствах.

Когда точно известно, какое действие на определенных людей окажет та или иная политика государства, когда правительство нацеливает свои меры на конкретные результаты, оно, конечно, знает все наперед и, следовательно, не может быть беспристрастным. Оно не может не принимать чью-либо сторону, навязывая всем гражданам свои оценки, и вместо того чтобы помогать им в достижении их собственных целей, заставляет их стремиться к целям, «спущенным сверху».

Формальное равенство перед законом несовместимо с любыми действиями правительства, нацеленными на обеспечение материального равенства различных людей, и всякий политический курс, основанный на идее справедливого распределения, однозначно ведет к разрушению правозаконности. Ведь чтобы политика давала одинаковые результаты применительно к разным людям, с ними надо обходиться по-разному. Когда перед всеми гражданами открываются одинаковые объективные возможности, это не означает, что их субъективные шансы равны. Никто не будет отрицать, что правозаконность ведет к экономическому неравенству, однако она не содержит никаких замыслов или умыслов, обрекающих конкретных людей на то или иное положение.

В некоторых странах основные принципы правозаконности сведены в Билль о правах или в Конституцию. В других они действуют просто в силу установившейся традиции. Это не так уж важно. Главное, что эти принципы, ограничивающие полномочия законодательной власти, какую бы форму они ни принимали, подразумевают признание неотъемлемых прав личности, прав человека.

Мы могли видеть на примере стран Центральной Европы, насколько бессмысленно формальное признание прав личности или прав национальных меньшинств в государстве, ступившем на путь контроля над экономической жизнью. В данном случае экономическое угнетение облегчалось тем обстоятельством, что некоторые отрасли почти целиком находились в руках национальных меньшинств. Поэтому многие меры правительства, направленные, по видимости, против какой-то отрасли или общественной группы, преследовали в действительности цель угнетения национальных меньшинств. Применение невинного на первый взгляд принципа «правительственного контроля над развитием промышленности» обнаружило поистине безграничные возможности дискриминации и угнетения. Однако это был хороший урок для всех, кто хотел удостовериться, как выглядят в реальности политические последствия планирования.

Глава 7. Экономический контроль и тоталитаризм

Контроль над производством материальных благ — это контроль над самой человеческой жизнью.
Хилэри Бэллок

Большинство сторонников планирования, серьезно изучивших практические аспекты своей задачи, не сомневаются, что управление экономической жизнью осуществимо только на пути более или менее жесткой диктатуры. Чтобы руководить сложной системой взаимосвязанных действий многих людей, нужна, с одной стороны, постоянная группа экспертов, а с другой — некий главнокомандующий, не связанный никакими демократическими процедурами и наделенный всей полнотой ответственности и властью принимать решения. Это очевидные следствия идеи централизованного планированиям ее сторонники вполне отдают себе в этом отчет, утешая нас тем, что речь идет «только» об экономике.

Однако вера в то, что власть над экономической жизнью — это власть над вещами несущественными и, следовательно, не надо принимать близко к сердцу потерю свободы в этой области, увы, не имеет под собой оснований. Ибо она вырастает из ошибочного представления, что есть какие-то чисто экономические задачи, изолированные от других жизненных задач.

В современном обществе основной формой ограничения возможностей человека является ограниченность его доходов. Поэтому многие ненавидят деньги, усматривая в них символ этих ограничений, налагаемых нашей относительной бедностью. Но причина при этом смешивается со следствием. Было бы правильнее видеть в деньгах величайший из когда-либо изобретенных человеком инструментов свободы. Именно деньги открывают теперь перед бедными гораздо большие возможности, чем несколько поколений назад были открыты перед богатыми. Чтобы лучше понять значение денег, надо представить, что произойдет в действительности, если, как предлагают многие социалисты, на смену «экономическим мотивам» придут «внеэкономические стимулы». Когда вместо денежного вознаграждения люди будут получать общественные отличия, привилегии или влиятельные должности, лучшее жилье или пищу, возможности для путешествий или для получения образования, это будет означать, что они полностью лишатся свободы выбора. А те, кто станет все это распределять, будут принимать решения не только о размерах, но и о форме вознаграждения.

Экономические ценности только потому не имеют для нас большого значения, что, решая экономические вопросы, мы имеем возможность выбирать, что для нас важно, а что — нет. Иначе говоря, потому, что в нашем обществе мы сами, лично решаем свои экономические проблемы. Если же наши экономические действия окажутся под контролем, то мы не сможем сделать и шага, не заявляя о своих намерениях и целях. Но, заявив о намерениях, надо еще доказать их правомерность, чтобы получить санкцию у властей. Таким образом, под контролем оказывается вся наша жизнь. Поэтому проблема экономического планирования не ограничивается только вопросом, сможем ли мы удовлетворить свои потребности так, как мы этого хотим. Речь идет о том, будем ли мы сами решать, что для нас важно, или это будут решать за нас планирующие инстанции.

Планирование затронет не только те наши маргинальные нужды, которые мы обычно имеем в виду, говоря о «чистой» экономике. Дело в том, что нам как индивидам не будет позволено судить, что является для нас второстепенным. Но власти будут руководить нами не только и не столько как потребителями. В еще большей степени это будет касаться нас как производителей. Два этих аспекта нашей жизни нераздельны. И поскольку большинство людей проводят значительную часть времени на работе, а место работы и профессия нередко определяют, где мы живем и с кем общаемся, то свобода в выборе работы часто оказывается более существенной для нашего ощущения благополучия, чем даже свобода тратить наши доходы в часы досуга.

Чтобы справиться с таким грандиозным делом, как планирование экономической жизни, власти должны будут свести все многообразие человеческих способностей и склонностей к нескольким простым категориям, обеспечивающим взаимозаменяемость кадров, сознательно игнорируя все личностные различия. И хотя будет торжественно заявлено, что главная цель планирования — превратить человека из средства в цель, но, поскольку в процессе планирования в принципе невозможно учитывать склонности индивидов, конкретный человек более чем когда-либо будет выступать как средство, используемое властями для служения таким отвлеченным целям, как «всеобщее благо» или «общественное благосостояние».

В конкурентном обществе можно купить все (или почти все), заплатив определенную цену, иногда непомерно высокую. Значение этого факта трудно переоценить. Чем же нам предлагают это заменить? Нет, отнюдь не полной свободой выбора, а распоряжениями и запретами, которым нельзя не повиноваться.

Во многих ситуациях люди хотят быть избавлены от тяжкой проблемы выбора. Но речь не идет о том, чтобы этот выбор делали за них другие. Они просто хотят, чтобы проблема выбора не была такой острой. И потому они с готовностью соглашаются, что проблема эта не так уж неизбежна, что она навязана нам нашей экономической системой. На самом же деле то, что выводит их из равновесия, — это ограниченность любых экономических возможностей.

Люди хотят верить, что эту экономическую проблему можно решить раз и навсегда. Поэтому они доверчиво воспринимают безответственные обещания «потенциального изобилия», которое, если бы оно вдруг возникло, действительно избавило бы их от необходимости выбирать. Но хотя эта пропагандистская уловка существует столько, сколько существует социализм, в ней за это время не прибавилось ни грана истины.

Экономическая свобода, являющаяся необходимой предпосылкой любой другой свободы, в то же время не может быть свободой от любых экономических забот. А именно это обещают нам социалисты, часто забывая добавить, что они заодно освободят нас от свободы выбора вообще. Экономическая свобода — это свобода любой деятельности, включающая право выбора и сопряженные с этим риск и ответственность.

Глава 8. Кто кого?

Лучшая из возможностей, когда-либо дарованных миру, была потеряна, потому что стремление к равенству погубило надежду на свободу.
Лорд Актон

Примечательно, что один из самых распространенных упреков в адрес конкуренции состоит в том, что она «слепа». В этой связи уместно напомнить, что у древних слепота была атрибутом богини правосудия. И хотя у конкуренции и правосудия, быть может, и не найдется других общих черт, но одно не вызывает сомнений: они действуют, невзирая на лица. Это значит, что невозможно предсказать, кто обретет удачу, а кого постигнет разочарование, что награды и взыскания не распределяются в соответствии с чьими-то представлениями о достоинствах и недостатках конкретных людей. В условиях конкуренции удача и случай оказываются порой не менее важными в судьбе конкретного человека, чем его личные качества, такие, как мастерство или дар предвидения.

Выбор, перед которым мы сегодня стоим, — это распределение благ, подчиненное воле небольшой группы людей, и распределение, зависящее частично от способностей и предприимчивости конкретного человека, а частично от непредвиденных обстоятельств. Низкооплачиваемый рабочий в нашей стране обладает неизмеримо большими возможностями изменить свою судьбу, чем многие мелкие предприниматели в Германии или высокооплачиваемые инженеры в России.

Когда становится очевидно, что позиция индивида в обществе определяется не действием безличных сил, не балансом конкурентных отношений, но сознательными решениями властей, отношение людей к своему положению неизбежно меняется. Несомненно, легче сносить неравенство, если оно является результатом действия безличных сил. И оно сильнее ранит достоинство человека, когда является частью какого-то замысла. Люди готовы покорно сносить страдания, которые могут выпасть на долю каждого. Но невзгоды, вызванные постановлениями властей, принимать гораздо труднее.

Глава 9. Свобода и защищенность

В числе необходимых условий подлинной свободы, помимо пресловутой «экономической свободы», часто и с большим основанием называют также экономическую защищенность. В определенном смысле это верно. Независимый ум или сильный характер редко встречается у людей, не уверенных, что они смогут сами себя прокормить. Надо различать два рода защищенности: во-первых, от тяжелых физических лишений, о гарантированном минимуме для всех и, во-вторых, о защищенности, определяемой неким стандартом, уровнем жизни, о гарантированном относительном благополучии какого-то лица или категории лиц. Защищенность первого рода может быть обеспечена всем, будучи естественным дополнением рыночной системы, в то время как защищенность второго рода, дающая гарантии лишь некоторым, может существовать только в условиях контроля над рынком или его полной ликвидации.

Требование защищенности второго рода — это по сути дела требование справедливого вознаграждения, т.е. вознаграждения, соотнесенного с субъективными достоинствами человека, а не с объективными результатами его труда. Но такое понятие о справедливости несовместимо с принципом свободы выбора человеком своего жизненного поприща.

В обществе, где распределение труда основано на свободном выборе людьми своих занятий, вознаграждение должно всегда соответствовать пользе, приносимой тем или иным тружеником в сравнении с другими, даже если при этом не учитываются его субъективные достоинства. Часто результаты работы соразмерны затраченным усилиям, но отнюдь не всегда. Всем понятна трагедия профессионала, чье мастерство, приобретенное порой в результате многолетнего учения, обесценивается внезапно каким-то изобретением, имеющим несомненную общественную пользу. Когда доход человека падает, а надежды рушатся, хотя он трудился в поте лица и был мастером своего дела, это, несомненно, оскорбляет наше чувство справедливости. И когда пострадавшие требуют от государства обеспечить «положенный» им уровень дохода, требование это находит всеобщее сочувствие и поддержку.

Однако, если мы хотим сохранить свободу выбора занятий, мы не можем гарантировать стабильность доходов для всех. А если такие гарантии даются лишь части граждан, они оказываются в привилегированном положении, причем за счет остальных, чья относительная защищенность очевидно снижается. На деле эти гарантии даются по частям то одной группе людей, то другой, а в результате в тех группах, которые остались в стороне, постоянно растет неуверенность в завтрашнем дне. Поэтому неудивительно, что ценность таких гарантий в общественном сознании постоянно увеличивается, их требование становится все более настойчивым, и постепенно растет желание получить их любой ценой, даже ценой свободы.

Таким образом, мы имеем дело с фундаментальным конфликтом между двумя несовместимыми типами общественного устройства, которые часто называют по их наиболее характерным проявлениям коммерческим и военизированным. Добровольная трудовая служба, организованная по военному образцу, — это, наверное, лучший способ, которым государство может дать всем работу и минимальные средства к существованию.

Итак, чем больше мы стремимся обеспечить всеобщую экономическую защищенность, воздействуя на механизмы рынка, тем меньше оказывается реальная защищенность людей. И, что гораздо хуже, это приводит к усилению контраста между положением привилегированной части общества и положением тех, кто лишен привилегий. А кроме того, превращение защищенности в привилегию делает ее все более и более желанной. Рост числа привилегированных людей и углубление разрыва между ними и остальным обществом рождают совершенно новые социальные установки и ценности. Поэтому уже не независимость и свобода, но экономическая защищенность определяет социальный статус человека. Антикапиталистическая пропаганда изменила ценности нового поколения, и это случилось раньше, чем стали меняться социальные институты. Вопрос, таким образом, заключается в том, не разрушим ли мы ценности, которые по-прежнему считаем высшими.

Глава 10. Почему к власти приходят худшие?

Всякая власть развращает, но абсолютная власть развращает абсолютно.
Лорд Актон

Весьма распространена идея, что самыми отвратительными своими чертами тоталитарные режимы обязаны исторической случайности, ибо у истоков их каждый раз оказывалась кучка мерзавцев и бандитов. Разве не могут во главе тоталитарной системы стоять порядочные люди, которые, думая о благе всего общества, будут действительно решать грандиозные задачи?

Есть все основания полагать, что худшие проявления существующих ныне тоталитарных систем вовсе не являются случайными, что рано или поздно они возникают при любом тоталитарном правлении. Каждый диктатор в условиях тоталитаризма должен неминуемо выбирать между отказом от привычных моральных принципов и полным политическим фиаско. Именно поэтому в обществе, где возобладали тоталитарные тенденции, люди нещепетильные, а, попросту говоря, беспринципные имеют гораздо больше шансов на успех. Тот, кто этого не замечает, еще не понял, какая пропасть отделяет тоталитарное общество от либерального и насколько вся нравственная атмосфера коллективизма несовместима с коренными индивидуалистическими ценностями западной цивилизации.

Мы часто думаем, что если наше стремление к коллективизму продиктовано высокими моральными побуждениями, то и само общество, основанное на принципах коллективизма, станет средоточием добродетелей. В действительности нравственность в коллективистском обществе будет зависеть частично от индивидуальных качеств, которые будут обеспечивать в нем успех, а частично — от потребностей аппарата тоталитарной власти.

Есть три причины, объясняющие, почему такая относительно большая и сильная группа людей с близкими взглядами будет в любом обществе включать не лучших, а худших его представителей. Во-первых, чем более образованны и интеллигентны люди, тем более разнообразны их взгляды и вкусы и тем труднее ждать от них единодушия по поводу любой конкретной системы ценностей. Самую многочисленную ценностно-однородную группу составляют люди, моральный уровень которых невысок. Во-вторых, проще всего обрести поддержку людей легковерных и послушных, не имеющих собственных убеждений и согласных принять любую готовую систему ценностей, если только ее как следует вколотить им в голову, повторяя одно и то же достаточно часто и достаточно громко. Таким образом, ряды тоталитарной партии будут пополняться людьми с неустойчивыми взглядами и легко возбудимыми эмоциями. В-третьих, человеческая природа такова, что люди гораздо легче приходят к согласию на основе негативной программы — будь то ненависть к врагу или зависть к преуспевающим соседям, чем на основе программы, утверждающей позитивные задачи и ценности.

То, что в Германии врагом были объявлены «евреи», было не в меньшей степени выражением антикапиталистической направленности движения, чем борьба против кулачества в России. Дело в том, что в Германии и в Австрии евреи воспринимались как представители капитализма, так как традиционная неприязнь широких слоев населения к коммерции сделала эту область доступной для евреев, лишенных возможности выбирать более престижные занятия. История эта стара как мир: представителей чужой расы допускают только к наименее престижным профессиям и за это начинают ненавидеть их еще больше (подробнее см. Р. Мертон. Самоисполняющееся пророчество. Теорема Томаса).

В теории социализм интернационален, но как только дело доходит до его практического применения, будь то в России или в Германии, он оборачивается оголтелым национализмом. Если общество или государство поставлены выше, чем индивид, и имеют свои цели, не зависящие от индивидуальных целей и подчиняющие их себе, тогда настоящими гражданами могут считаться только те, чьи цели совпадают с целями общества. Из этого неизбежно следует, что человека можно уважать лишь как члена группы. Стремление отождествить себя с группой чаще всего возникает у индивида вследствие чувства собственной неполноценности, а в таком случае принадлежность к группе должна позволить ему ощутить превосходство над окружающими людьми, которые в группу не входят. Действуя от имени группы, человек освобождается от многих моральных ограничений, сдерживающих его поведение внутри группы.

Утверждение «цель оправдывает средства» рассматривается в индивидуалистской этике как отрицание всякой морали вообще. В этике коллективистской оно с необходимостью становится главным моральным принципом. Человеку, воспитанному в либеральной традиции, оказывается очень трудно понять, что немецкие философы совершенно искренни, когда они вновь и вновь пытаются доказать, что стремление человека к личному счастью и благополучию является порочным и аморальным и только исполнение долга перед обществом заслуживает уважения.

Глава 11. Конец правды

Чтобы все служили единой системе целей, предусмотренных социальным планом, лучше всего заставить каждого уверовать в эти цели. Для успешной работы тоталитарной машины одного принуждения недостаточно. Важно еще, чтобы люди приняли общие цели как свои собственные. И хотя соответствующие убеждения навязывают им извне, они должны стать внутренними убеждениями, общей верой, благодаря которой каждый индивид сам действует в «запланированном» направлении. И если субъективное ощущение гнета не является в тоталитарных странах таким острым, как воображают многие люди, живущие в условиях либерализма, то только потому, что здесь удается заставить граждан думать в значительной степени так, как это нужно властям. В такой ситуации даже самые разумные и независимые в суждениях люди не могут полностью избежать пропагандистского влияния, если они отрезаны от других источников информации. Но тоталитарная пропаганда приводит и к более серьезным последствиям, разрушительным для всякой морали вообще, ибо она затрагивает то, что служит основой человеческой нравственности: чувство правды и уважение к правде.

Вот, например, как описывают Уэббы ситуацию, типичную для любого предприятия в России: «Когда работа идет, всякое публичное выражение сомнений или опасений, что план не удастся выполнить, расценивается как проявление нелояльности и даже неблагонадежности, поскольку это может отрицательно повлиять на настроение и работоспособность других рабочих». А если сомнения или опасения касаются не успеха конкретного дела, а социального плана в целом, это должно быть квалифицировано уже как саботаж.

Все каналы распространения знаний — школа и печать, радио и кинематограф — будут использоваться исключительно для пропаганды таких взглядов, которые независимо от их истинности послужат укреплению веры в правоту властей. При этом всякая информация, способная посеять сомнения или породить колебания, окажется под запретом. Единственным критерием допустимости тех или иных сообщений станет оценка их возможного воздействия на лояльность граждан. От людей будут скрывать все, что может вызвать сомнения в мудрости правительства или породить к нему недоверие. Информация об условиях жизни за рубежом, которая может дать почву для неблагоприятных сравнений, знание о возможных альтернативах избранному курсу, сведения, позволяющие догадываться о просчетах правительства, об упущенных им шансах улучшения жизни в стране, и т.д. — все это окажется под запретом.

Это относится и к областям, казалось бы, далеким от политики, например к наукам, даже к самым отвлеченным. То, что в условиях тоталитаризма в гуманитарных дисциплинах, таких, как история, юриспруденция или экономика, не может быть разрешено объективное исследование и единственной задачей становится обоснование официальных взглядов, — факт очевидный и уже подтвержденный практически. Когда наука поставлена на службу не истине, но интересам класса, общества или государства, ее единственной задачей становится обоснование и распространение представлений, направляющих всю общественную жизнь.

Само слово «истина» теряет при этом свое прежнее значение. Если раньше его использовали для описания того, что требовалось отыскать, а критерии находились в области индивидуального сознания, то теперь речь идет о чем-то, что устанавливают власти, во что нужно верить в интересах единства общего дела и что может изменяться, когда того требуют эти интересы.

Процесс взаимодействия индивидов, обладающих различным знанием и стоящих на различных точках зрения, и является основой развития мысли. Социальная природа человеческого разума требует поэтому разномыслия. По самой своей сути результаты мышления не могут быть предсказуемы, ибо мы не знаем, какие представления будут способствовать интеллектуальному прогрессу, а какие — нет. Иначе говоря, никакие существующие в данный момент взгляды не могут направлять развитие мысли, в то же время не ограничивая его. Поэтому «планирование» или «организация» интеллектуального развития, как и всякого развития вообще, — это абсурд.

Трагедия коллективистской мысли заключается в том, что, постулируя вначале разум как верховный фактор развития, она в конце приходит к его разрушению, ибо неверно трактует процесс, являющийся основой движения разума. Парадоксальным образом коллективистская доктрина, выдвигая принцип «сознательного» планирования, неизбежно наделяет высшей властью какой-то индивидуальный разум, в то время как индивидуализм, наоборот, позволяет понять значение в общественной жизни надындивидуальных сил. Смирение перед социальными силами и терпимость к различным мнениям, характерные для индивидуализма, являются тем самым полной противоположностью интеллектуальной гордыне, стоящей за всякой идеей единого руководства общественной жизнью.

Глава 12. Социалистические корни нацизма

Существует распространенное заблуждение, что национал-социализм — это просто бунт против разума, иррациональное движение, не имеющее интеллектуальных корней. У истоков его стояли действительно серьезные авторы, оказавшие большое влияние на развитие европейской мысли. Это чистый коллективизм, свободный от малейшего налета индивидуалистской традиции, которая могла бы помешать его осуществлению.

Глава 13. Тоталитаристы среди нас

Вероятно, размах, который приобретает произвол в странах с тоталитарным режимом, вместо того чтобы увеличивать опасения, что-то же самое может случиться и в более просвещенных странах, наоборот, укрепляет уверенность в том, что это невозможно. Когда мы сравниваем Англию с нацистской Германией, контраст оказывается настолько разительным, что мы не можем допустить и мысли, что в нашей стране события пойдут когда-нибудь таким же путем. Однако, сегодняшнее состояние демократических стран напоминает Германию двадцати—тридцатилетней давности.

Например, лорд Кейнс (в 1915 г.) говорит, что даже в мирное время промышленность должна оставаться мобильной. Это он имеет в виду, говоря о «милитаризации промышленности» (таков заголовок его работы, об экономической платформе Джона Мейнарда Кейнса см. Общая теория занятости, процента и денег).

Если монополии в каких-то сферах неизбежны, то лучшим является решение, которое до недавнего времени предпочитали американцы, — контроль сильного правительства над частными монополиями. Последовательное проведение в жизнь этой концепции обещает гораздо более позитивные результаты, чем непосредственное государственное управление.

Надо понять, что мы подчиняемся либо безличным законам рынка, либо диктатуре какой-то группы лиц; третьей возможности нет. И те, кто способствует отказу от первого пути, сознательно или неосознанно толкают нас на второй. На всякого, кто знаком с историей европейских стран последних двадцати пяти лет, произведет удручающее впечатление недавно принятая программа английской лейбористской партии, где поставлена задача построения «планового общества».

Глава 14. Материальные обстоятельства и идеальные цели

Только подчинение безличным законам рынка обеспечивало в прошлом развитие цивилизации, которое в противном случае было бы невозможным. Найти рациональное объяснение силам, механизм действия которых в основном от нас скрыт, труднее, чем просто следовать принятым религиозным догматам или научным доктринам. Отказываясь покоряться силам, которых мы не понимаем и в которых не усматриваем чьих-то сознательных действий или намерений, мы впадаем в ошибку, свойственную непоследовательному рационализму. Он непоследователен, ибо упускает из виду, что в сложном по своей структуре обществе для координации многообразных индивидуальных устремлений необходимо принимать в расчет факты, недоступные никакому отдельному человеку. Стремясь избавиться от оков, которые они ныне ощущают, люди не отдают себе отчета, что оковы авторитаризма, которые они наденут на себя сознательно и по собственной воле, окажутся гораздо более мучительными.

Некоторые утверждают, что, научившись управлять силами природы, мы все еще очень плохо умеем использовать возможности общественного сотрудничества. Это правда. Однако обычно из этого утверждения делают ложный вывод, что мы должны теперь овладевать социальными силами точно так же, как овладели силами природы. Это не только прямая дорога к тоталитаризму, но и путь, ведущий к разрушению всей нашей цивилизации. Ступив на него, мы должны будем отказаться от надежд на ее дальнейшее развитие. Те, кто к этому призывает, демонстрируют полное непонимание того, что сохранить наши завоевания можно, лишь координируя усилия множества индивидов с помощью безличных сил.

Свобода личности несовместима с главенством одной какой-нибудь цели, подчиняющей себе всю жизнь общества. Принцип, что никакая цель не должна стоять в мирное время выше других целей, применим и к такой задаче, как борьба с безработицей. Категорические требования зашоренных идеалистов или расплывчатые, но хлесткие призывы вроде «обеспечения всеобщей занятости» ведут обычно к близоруким мерам и в конечном счете не приносят ничего, кроме вреда.

Вне сферы личной ответственности нет ни добра, ни зла, ни добродетели, ни жертвы. Только там, где мы несем ответственность за свои действия, где наша жертва свободна и добровольна, решения, принимаемые нами, могут считаться моральными. Как невозможен альтруизм за чужой счет, так же невозможен он и в отсутствие свободы выбора.

Есть добродетели, которые сегодня не в цене: независимость, самостоятельность, стремление к добровольному сотрудничеству с окружающими, готовность к риску и к отстаиванию своего мнения перед лицом большинства. Это как раз те добродетели, благодаря которым существует индивидуалистическое общество. Коллективизм ничем не может их заменить. А в той мере, в какой он уже их разрушил, он создал зияющую пустоту, заполняемую лишь требованиями, чтобы индивид подчинялся принудительным решениям большинства.

Глава 15. Каким будет мир после войны?

Из всех форм контроля демократии наиболее адекватной и действенной оказалась федерация…Федеративная система ограничивает и сдерживает верховную власть, наделяя правительство четко очерченными правами. Это единственный метод держать в узде не только большинство, но и народовластие в целом.
Лорд Актон

Один из уроков недавнего времени, который постепенно доходит до нашего сознания, заключается в том, что различные системы экономического планирования, реализуемые независимо друг от друга в отдельных странах, не только губительно сказываются на состоянии экономики как таковой, но также приводят к серьезному обострению международных отношений. А поскольку многие виды планирования возможны только в том случае, если властям удается исключить все внешние влияния, то результатом такого планирования становятся ограничения передвижения людей и товаров.

Менее очевидной, но не менее реальной является угроза миру, коренящаяся в искусственно культивируемом экономическом единстве всех жителей страны, ступившей на путь планирования, и в возникновении блоков со взаимоисключающими интересами. Если международные экономические связи вместо того, чтобы быть связями индивидов, превращаются в отношения между нациями как едиными и единственными субъектами производства и торговли, зависть и разногласия между народами становятся неизбежными. В результате вопросы, которые между индивидами никогда не решались с позиций силы, будут решаться в противоборстве сильных и хорошо вооруженных государств.

Восстанавливая нашу цивилизацию, мы должны избежать гигантомании. Не случайно в жизни малых народов больше и достоинства, и красоты, а среди больших наций, очевидно, более счастливыми являются те, которым незнакома мертвящая атмосфера централизации. И мы не сможем сохранять и развивать демократию, если власть принимать важнейшие решения будет сосредоточена в организации, слишком масштабной, чтобы ее мог охватить своим разумом обычный человек. Никогда демократия не действовала успешно, если не было достаточно развито звено местного самоуправления, которое является школой политической деятельности как для народа, так и для его будущих лидеров. Только на этом уровне можно усвоить, что такое ответственность, научиться принимать ответственные решения в вопросах, понятных каждому. Только здесь, где человек руководствуется в своих действиях не теоретическими знаниями о нуждах людей, а умением понимать реальные нужды своего соседа, он может по-настоящему войти в общественную жизнь. Когда же масштабы политической деятельности становятся настолько широкими, что знаниями, необходимыми для ее осуществления, располагает только бюрократия, творческий импульс отдельного человека неизбежно ослабевает. И в этом смысле, я думаю, может оказаться бесценным опыт малых стран, таких, как Голландия или Швейцария.

 

[1] Laissez-faire [лессе́-фэр] (фр. позвольте-делать), принцип невмешательства — экономическая доктрина, согласно которой государственное вмешательство в экономику должно быть минимальным. Впервые обоснована в работах экономистов классической школы — политэкономии (в частности, в труде А. Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов» — впрочем, термин был введен не самим Смитом

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *